— Стой!
Я по тормозам. У меня — и то нервишки подрагивают после сегодняшнего дня, а отцу и вовсе крышу в сторону отвезло: чем-то не понравился ему бродяга у дороги. То ли палец средний нам показал, то ли плюнул в нашу сторону… Папаша хватает, что в руку попалось — и вон из мотора! А в руке у него жезл, с помощью которого Яблонски исполняет в походных условиях функции мажордома. Подбежал папаша к бродяге, да как врежет тому меж ушей, раз и второй… Тот кувырк в канаву… Вернулся, весь еще дышит тяжело, а — вроде как успокоился, сбросил пар, чуть ли ни повеселел. Помогло — значит, хорошо, я бы тоже сейчас кому-нибудь впечатал со всей души… тех двоих еще бы разок избил, например…
— Ты, — говорит, — Яну ничего насчет сегодняшнего дня не рассказывай…
— Ладно, — говорю, — не буду.
Отец, прав, что не хочет никого посвящать в этот пережитый нами кошмар. Яблонски узнает со временем подробности, а сегодня не стоит волновать старика. Лучше я его в шахматишки приму, дрожь в пальцах приуспокою. И спазмы в солнечном сплетении…
— Папа, — говорю, — мы все еще к тебе едем?
Оказалось — да, к нему, и до глубокой ночи, и даже с ночевкой. И это было великим благом для меня, иначе бы я сгорел огнем от дурных воспоминаний.
Глава четырнадцатая
В которой автор утверждает, что История не повторяется, она заикается иногда.
Вспомнил я Энди Уорхола, именем которого назвался порученец таинственного урки Стивена, гангстер, «наехавший» на моего отца, совершенно случайно вспомнил, хотя и закономерно, что вспомнил именно я! Это дизайнер был такой, родом то ли из Штатов, то ли из Англии, разработал знаменитый логотип для Роллингов: красный язык, торчащий из толстых красных, явно Джаггеровских, губ. И все равно во всем этом есть определенная загадка: ну ладно я, который вдоль и поперек Роллингами интересуется, а этот… Стивен из блатного мира, он-то откуда мог знать про некоего Энди Уорхола??? Или это просто совпадение, какие сплошь и рядом бывают на свете?
Кто-то когда-то выразился в том смысле, что архитектура — окоченевшая музыка… Может быть, я не архитектор и не музыкант, но мне нравится, как выглядит дом, в котором живет мой отец, а больше того — его жилище в этом доме. Что значит — большие деньги, потраченные грамотно! Высокие потолки дают ощущение открытого пространства, по-дневному светлого и в самый пасмурный день, все запахи в доме — приятны и ненавязчивы, стекла в огромнейших окнах чисты, прозрачны и практически не искажают очертания наблюдаемых предметов и видов, даже на дальней перспективе. Мебель, полы, умывальники, шторы, портьеры, ковры, телевизоры — все в этом доме по руке и под рукой, когда надобно. Зеркала — по качеству еще выше, чем оконные стекла, если только это возможно. Куда девается табачный дым, который мой отец производит в фабричных количествах? Его нет, а легкий запах дорогого табака — не раздражает и воспринимается, скорее, как часть «парфюмного» интерьера. Комната для пинг-понга — пожалуйста, биллиардная — хоть не выходи оттуда! Кроватей в доме — квартирой это гигантское жилищное чудо-юдо язык не поворачивается назвать — штук пять, и все двуспальные. Кроме одной. В одном из дальних углов одной из комнат, предназначенной, если судить по интерьеру, для медленных танцев с последующим развратом, есть тайная дверца. Отец два раза позволял мне зайти за эту дверцу, в святая святых, где даже Яблонски имеет право бывать, но не может ничего трогать без специального разрешения отца. Это — кабинет… или не кабинет… Я бы сказал — нора, да не хорошо так говорить в сторону папахена, пусть даже и за глаза. Это комнатка, единственная с низким потолком, наверняка искусственно поставленном в метрах двух с половиной от пола, общей площадью — квадратов десять, вряд ли больше. Всей мебели в ней — стол, один стул, узкая железная кровать, дешевыми тряпками застеленная. Лампочка на голом проводе, стоваттная, матовая, без абажура, линолеум на полу, стены в газетных обоях, то есть — без обоев вовсе: на голые стены налеплены развороты газет. Плохо побеленный потолок, электрический водогрей в форме чайника, литра на полтора… По-моему — я ничего не забыл в описании. Окон в комнатке нет, на столе шариковая ручка и толстая тетрадка в ледериновой обложке, мы такие в школе — «общими» называли.
На самом деле, несмотря на внешнее убожество, все в комнате сделано весьма прочно (я специально попытался стул расшатать) и удобно для очистки от пыли и грязи, но убирает, вытирает, подметает в комнате лично отец, и только он. Здесь он скрывается от мира и думает… Хрустальную пепельницу приносит и уносит самолично, она — не часть комнаты, потому что отец старается не курить в ней, даже когда уходит туда спать. Дверь в сие святилище закрывается на ключ, которых всего два: основной у отца и запасной у Яблонски. Никаких тайников и сейфов в нем нет, никаких иных секретов, кроме самой склонности к подобным странностям — нет. Чудак, право слово, но в последнее время я стал лучше его понимать, и по данному пунктику — в том числе. Женщины вокруг отца так бы и вились хищными стаями, если бы он не был столь сдержан и аккуратен в связях, но богатство не вскружило ему голову и не сделало расточителем: проституток он игнорирует, а добропорядочных женщин и девиц предпочитает арендовать, нежели вступать с ними в дополнительное, помимо секса, общение… Говорит, что такой стиль — гораздо менее затратен для нервов и кошелька. Про отцовских женщин мне Яблонски сплетничает, предварительно выяснив, что я отношусь к этому благодушно, без осуждения. Жилище, повторяю, роскошное, вполне на уровне того, что я видел у Чила и Ванды, но Яблонски постоянно упрекает отца в скупердяйстве и неумении жить на широкую ногу. «Такие-то интерьеры, Сигорд, и я бы мог себе позволить, а вам уже должно быть стыдно в них… — Перед кем это мне должно быть стыдно? — Хотя бы перед вашим сыном… и перед обществом! — Чихать я хотел на общество. Коли „и ты можешь себе позволить“ — отчего не позволяешь, только меня пилить горазд? Завел себе мажордома на свою голову. Правильно говорят: каждый жрец — надзиратель за богом своим. Давай, махнемся квартирами, я не против. — Но я против, а вы демагог! Вы хотя бы обо мне — подумали, о моем статусе мажордома, раз уж вы о нем упомянули, каково мне здесь ютиться!? – Блаженны ленивые, ибо им и так сойдет. — Вот, вот где сами-то проговорились: кто из нас — ленивый, кто? — Слушай, Ян, не доставал бы ты меня, а? Я в имение езжу? — езжу. Офорт рембрандтовский купили? — купили. Где он, кстати? Здесь, или… — В вашей спальне висит, уже третью неделю! — Не кипятись так, Яблонски, ну давай, я тебе ферзя фору дам — авось — размочишь „сухаря“… — Мне ваших подачек не надо! Давайте еще одну, без ладьи. Потом ужин."
Яблонски бдительно смотрит, чтобы весь ужин, обязательно включающий в себя овощной салатик трех видов, фруктовый салатик трех видов, рыбу либо нежирное мясо трех видов, проходил по всем правилам хорошего тона, и только к чаепитию позволяет хозяину дома и его сыну, то есть мне, расслабиться, пить и есть по-плебейски, вне этикета. Да и сам отставляет в сторону посох и с аппетитом вливается в нашу маленькую компанию. Но не раньше, чем отпустит или выпроводит подальше от столовой Алису и Анджело.
Каково потом возвращаться, из всего этого материального великолепия и морального благополучия, к себе, в однокомнатную квартирку, которая вся размером меньше овощной оранжереи в мансарде (Яблонски одержим манией экологически чистой пищи, личным трудом пытается выращивать огурцы и патиссоны, для чего нанял двух агрономов, один — для сельскохозяйственных угодий, другой для городского жилья)? Но мне и в голову не приходит завидовать благоденствующим старикам, мне и моей квартиры достаточно, я и в ней себя… Нет, не отлично, не хочу врать, я паршиво себя в ней чувствую. И в хоромах у отца не многим лучше, и… и… Есть только одно место на земле, где я мог бы обрести счастье… Но испытанное счастье более всего похоже на услышанное эхо: вот оно, со всех сторон… отовсюду… всюду… один миг… и навсегда ушло, осталось в воспоминаниях, которые такое же эхо нашего бытия. Однажды, после тяжелейших раздумий, я пересилил себя и позвонил… чтобы попытаться… поговорить… объяснить… Ответ и настрой все те же: нет, Ричик. Трубку кладу, а у самого руки дрожат. Позор, мужчина должен уметь держать удары и отвечать за свои поступки, не тряся губами и конечностями. Нет — значит, нет, надо жить дальше.
Поговорил я с нашим генеральным, которого уже с год примерно, называю по имени, хотя и на вы: Глен. Я — один из его заместителей. Решил с ним посоветоваться насчет мести уголовникам.
Если с одной стороны судить, когда уже времени порядочно утекло, вроде бы и уважительных причин для мести нет: те выполнили свои обещания в полном объеме и ушли во мрак, откуда появились, мои бока и живот еще раньше забыли о побоях, воспоминания о страхе смерти притупились, чего еще надо — казалось бы?..
